об этом вслух, даже будучи в меньшинстве.
Как много было тех, кому не хватало лишь схожей решимости в глазах стоящего рядом, чтобы взяться за изменение порядка вещей. Как легко и смело слишком многие, привыкшие и приученные нами его менять по своей воле, готовы были в тот день выразить несогласие не словом, а действием.
Как мне могло бы понравиться происходящее, не грози оно не только обрушиться лично на меня, но и обрушить все, построенное до того — все принципы, на которых стоит Дом, все условия, на которых Проект входил в него, всю сеть личных лояльностей. Слишком много готовых силой возвращать прежнего лидера, вопреки его воле и вопреки его представлениям о должном, и восстать на нового, видя в нем причину ухода старого.
Мы ошиблись в расчетах, ошиблись почти гибельно — никто из тех, кто советовался о форме окончательной передачи управления всеми службами на Маре под мою руку, не предвидел подобной реакции. Времени анализировать построенное и моделировать его реакции на тот или иной шаг уже не было.
Я — предельным применением права на единоличное решение — отверг и запретил все предложения по применению силы. Их звучало немало: блокировать купола, задействовать гвардию Дома, спаскорпус. Мой ближний круг бросил мне в лицо немало довольно дерзких предупреждений, советов и предложений. Энергия сопротивления, должно быть, передалась из-под куполов и в мои апартаменты.
Когда все активные действия, которых ждали так многие, сконцентрировались в одной точке, это было… ценно. Незаслуженно и предельно ценно. Способ, которым госпожа Нийе из Серебряного дома взялась решать проблему, не пришел мне в голову и, вероятно, не мог прийти. Мы не заслужили ее выбора. Все, что я мог — не мешать. Я задействовал на это все ресурсы.
Последний момент этого разрешения кризиса принес мне новый, доселе неизведанный страх. Уже личный. Не в том дело, что я проявил некоторые способности, которых мне иметь как бы не полагалось. Это был в своем роде прекрасный способ смены правил. Не в том, что моя импровизированная речь по сути и исполнению не годилась и рыбе на корм — не так уж и критично меня оценивали в качестве оратора, не то что в качестве временного добровольного сотрудника спасслужбы.
Я просто был почти уверен, что сейчас потеряю одного своего лично мне ценного вассала, и во всем, что случится, будет такая доля моей вины, столько моей недальновидности и невнимательности к близким и важным, что я просто не смогу больше выговорить «я, глава Дома…». Никогда. Эти слова станут выше меня. Перестану быть генератором поля, стану списанной единицей.
Да что там — я просто не хотел потерять его.
Раэн Лаи Энтайо-Къерэн-до, старший связист опорной базы Проекта
Потом меня… убивали. Долго и тщательно. С поправкой на то, что я бывший бездомный, дикарь и бродяга, и шкура у меня толстая, и там, где рожденный в Доме со стыда растечется, сам руки на себя наложит, я — бревно замерзшее, рептилия в спячке, контейнер для трансплантологии, обуза ремонтного бота и так далее, — еще не осознаю, не проникнусь, не устыжусь и не наложу.
На середине этой процедуры мне действительно стало стыдно до смерти. Не потому, что господин мой фонил эмоциями — он ими как раз не фонил. Весь свой нелегальный сенсовский потенциал он куда-то спрятал и лупил меня просто словами. Интонациями. Жестами. Тоном — коротким и на равных, как мог бы старший родич.
Я не мог оценить милости, чести и щедрот. Я хотел, чтобы он меня убил как изменника.
Он вдруг остановился. Посмотрел на меня внимательно. И сказал:
— В представлении, в игре теней, разумный, оставленный так, непременно был бы лазутчиком. Мы не в представлении, к счастью. Потому что лазутчик, ринувшись по коридорам, разрушил бы планы тех, кто его оставил. Что осталось бы после этого такому глупому лазутчику?
— Я не лазутчик, — сказал я. Следующие слова дались тяжелее: обычаи Дома еще не проросли через меня, не перестали быть слишком сложным, не по возрасту и уровню, аттракционом, где каждый шаг — вылет с площадки. — И я не свидетель нечестия. Я поторопился. Неверно применил достойный пример.
— Ты будешь наказан за действия без дозволения, — кивнул глава Дома, — и не вернешься ко мне, пока не закончишь порученное.
Три года я отлаживал и оптимизировал связь между куполами, пока она не стала лучше, чем внизу — тогда мне было дозволено вернуться.
К тому времени я знал: у госпожи Нийе в рукаве лежала не только «бабочка». Кроме нее был транспортный «карман», но что еще важнее — была «дыра». В систему Маре открывались двери не только из прежнего мира. Была еще одна, полуприкрытая, нестабильная, на умеренном расстоянии от нашей системы. Предыдущая экспедиция нанесла ее на карту — и вывесила предупреждение. Опасность. Для них — опасность. Для госпожи Нийе — шанс.
Три года я работал на поверхности и вернулся, чтобы обнаружить себя — официально — членом ближнего круга главы Дома. Незаслуженно, из странной прихоти, как я думал тогда. Потом пришла большая волна: началась массовая эвакуация, и следующие десятилетия я думал лишь о том, что мне повезло: работать под рукой такого главы было… нет, не легко, легко нам не было никогда; было радостно. Были рабочая надежность и доверие. В остальном — он относился и относится ко мне куда лучше, чем я того заслуживаю, куда теплее, чем я могу вернуть. Моя способность привязываться улетела на той «бабочке».
Теперь мы все состарились. Эвакуация давно завершена. Проект освоения — это музейная история.
Еще живые работники Проекта приводят сюда приводят внуков, которые сделали первый вдох под куполами. В этой истории слишком много пробелов и умолчаний… теперь, перед вами, я рассказал все так, как было на самом деле.
Вы, первая гостья извне на этой земле, принесли нам новую эпоху — и надежду на воссоединение после Сдвига. Надеюсь, что воссоединение, а не борьбу за власть и ресурсы.
Меня просили рассказать все, даже то, о чем предпочитают не думать. Я не знаю, зачем вам это, но такую просьбу я всегда готов выполнить — буквально. Это было так. Я попал сюда не к самому началу и не знаю, что было до меня. Я остался здесь и не знаю, что было после. Было так. И я надеюсь, что где-то, в каком-то где-то, в каком-то когда-то — они еще летят. Все четверо. Старик, инженер, госпожа Нийе — и «бабочка» с высоким уровнем
